Родительская суббота 
Мои дедушка Вася и бабушка Таня похоронены на деревенском кладбище села Чемлыж в Брянской области. С годами я все больше чувствую угрызения совести, так как на кладбище бываю редко, переложив все заботы о порядке на могилах на деревенскую родственницу. Конечно, я оправдываю себя тем, что мертвым важнее наши молитвы, а не клумбы и памятники. Вот только: когда последний раз на панихиде была? Не помню... И мучаюсь, что обязана не забывать, не забывать, как бы больно мне ни было и как бы не хотелось забыть. И я вспоминаю деда все чаще и чаще, словно пытаюсь достучаться до Бога, чтобы услышать ответ на вопрос: за что?
Бабушка считала, что ей повезло, потому что во времена ее молодости не принято было самой выбирать мужа, а ей волею судьбы сосватали тихого, очень тихого нрава парня, как она говорила - рохманого. Таким он и остался на всю жизнь - во всем и всегда слушался бабушку, никогда не повышал голоса, смиренно подчинялся воле жизни, как щепка волнам моря или пушинка ветру. И даже, когда лежал уже безнадежно больной, прикованный к постели гангреной, возникшей на месте боевого ранения, я никогда не слышала, как он просит есть или пить. Дадут - и ладно, заговорят - ответит. Я знаю, он был очень мужественный и сильный человек. Просто эта сила была не очевидная, не демонстрационная, а очень скрытая и глубокая. Он никогда не рассказывал мне о войне, хотя я просила. И только однажды, когда очень его допекла своими детскими просьбами рассказать хоть какой-то случай, как было страшно, и как он победил, рассказал, чтобы не травмировать мою детскую психику, не про ужасы боев, а о том, как его батальону пришлось переходить вброд реку, а он очень боялся воды, потому что в детстве тонул и не умел плавать. "Река-то оказалась по пояс глубиной", - засмеялся он и погладил меня по голове... 
Дед умер, когда мне было 10 лет, и я сохранила о нем лишь немногие обрывочные воспоминания, которые, чем старше я становлюсь, обретают мучительную яркость и глубину, словно мне открывается их бездонный смысл. Бабушка же умерла, когда мне было двадцать, я помню ее лучше, и всегда вспоминаю с чувством вины. Как, например, из-за холодильника. Мне достался он на хранение, и я отвезла его бабушке в деревню, где она отродясь не видывала такой техники. Даже в глубоко советские времена молоко она хранила, как и ее мать, до революции, в ведре с холодной водой. Года через полтора меня попросили холодильник вернуть, и я забрала его у бабушки. "Что ж - что чужое, то чужое",- только и сказала она.И меня почему-то злит это ее смирение, эта безропотность, и мне стыдно, становится очень стыдно за то, что она так жила, за то, что так жили все в советских деревнях... Конечно, потом, повзрослев, я пыталась окружить бабушку заботой и вниманием, пыталась вселить в нее уверенность, что всегда она может рассчитывать на мою помощь. И бабушка податливо впустила в себя эту мою заботу, очень радовалась за меня. Помню, как однажды она ужинала у меня. На столе была самая обычная еда, но по тем временам бабушка даже ее в деревне могла себе позволить только по праздникам. « Если б я так ела, то никогда бы не болела», - то ли в шутку сказала, то ли всерьез так думала. И вот опять это чувство вины: меня мало интересовало ее лечение, я не особо-то и вникала, что с ней, моя мать водила ее по врачам, а мне казалось, что это нормально – все старики болеют. А через три дня ее не стало. Она не умирала, пока не пришла я. Словно ждала, попросила воды, хотя у ее постели было много родственников. Мне кажется, она мне поверила, поверила в то, что можно жить по-другому…
Меня тянет в Чемлыж, тянет к покою покосившихся крестов на погосте, тянет взглянуть на проданную чужим людям, когда-то построенную всем миром, как и все остальные дома в деревне, пятистенку, хочется скрыться в деревенских «пролетах» – протоптанных дорожках между покосившимися заборами, соединяющими улицы. Наверное, и сейчас в эти пролеты свисают ветви огромных грушен, и маленькие груши падают в сладкую пыль… Я не еду на машине специально, а сажусь в рейсовый автобус, чтобы выйти, как в детстве, в чистом поле и пройти эти три километра до деревни пешком, услышать пение жаворонков в звенящей высоте, надышаться дурманящим, приторным запахом деревенской земли. Вот уже и Севский район, знакомые названия селений мелькают за окном. «Семеновск», «Воронов лог» - такие же деревни, с той же историей, с той же аурой или крестом страдания… Эти села глубинки всегда и по всей России вызывают у меня щемящее чувство вины и жалости, словно все, ушедшие в мир иной их жители, не дождались чего-то лучшего... Я выхожу из автобуса. Вдалеке виднеется деревня, переливается изумрудными всполохами густой, пышный лес, из-за которого выбегает речка, казавшаяся лет сорок назад такой огромной и страшной… Я вдыхаю полной грудью хлебный пар от согретой солнцем земли, ловлю звуки пения вечных жаворонков... и застываю в отчаянии и ужасе...Может, это и есть то самое ржаное поле, а на нем, да именно на нем, тот клочок земли?!
Я вспоминаю пронзительно, остро, как никогда до того не вспоминала, этот кошмар… И помню, в том числе, что когда мне, 18-летней, бабушка долгим рождественским вечером совсем как-то неэмоционально, спокойно рассказывала эту историю, я восприняла тогда ее тоже спокойно, словно посмотрела фильм, как все фильмы – про жизнь, но выдуманный… Но сейчас, здесь, меня охватил, объял нечеловеческий ужас страдания бабушки…
Шел 42-й год, когда немцы заняли Чемлыж. Когда я слышу сегодня это словосочетание – «немцы заняли», я впадаю в фрустрацию. Пытаюсь не принимать, не чувствовать, не знать. Потому что «заняли» - это значит вошли, как хозяева, в каждый дом, вышвырнув на улицу женщин, детей, стариков, а тех, кто не мог ходить, расстреливали прямо у порога родного дома.
У бабушки было трое детей шести, четырех и двух лет. И она ждала четвертого. Они проснулись оттого, что услышали рев машин, крики немцев, выстрелы. И сразу все поняли. Дети стали быстро одеваться и стаскивать в одеяло все вещи, которые попадались под руку. В этот момент уже барабанили в дверь. «Собирайся и уходи! - крикнул ей полицай, - чтоб духу не было! И чтоб на глаза больше не попадались – убьют!» Бабушка засобиралась, схватила было с лежанки половинку буханки хлеба, но немец ударил ее прикладом в грудь. Она упала, дети бросились к ней с плачем. Немец гаркнул: «Шнеля»! И все дети разом смолкли. Поднимаясь, бабушка не могла оторвать взгляд от немца, словно этим она могла его умилостивить. Он смотрел на нее с брезгливым выражением и затягивался папиросой, держа ее в руке, на которой сверкало языками адского пламени кольцо с огромным камнем. Она поднялась, схватила одеяло с вещами и выскочила на улицу, в январскую стужу с полураздетыми детьми. Куда идти? Бросилась было к соседям, но в окнах их горел свет, и было видно, что в домах хозяйничали немцы. Отовсюду по деревне доносился немецкий ор, лай собак, раздавался плачь детей и крики женщин. Пробираться к матери на другой конец села было страшно и не имело смысла – немцы пришли с ее края. Мелькнула мысль – к партизанам. Но знать бы, где они, партизаны? Да и с малыми детьми по глубокому снегу это было верной гибелью. И она сделала то, что сделали почти все женщины с детьми в деревне – спряталась в погребе. Только когда немцы легли спасть, и в дерене все стихло, она выбралась из погреба и сбегала в сарай, притащила сена и дров, ведро воды. Она благодарила Бога за то, что перед тем, как деда призвали на фронт, он смастерил в погребе три деревянных полати, на которых она и разместилась с детьми. Они питались сырой картошкой и квашеной капустой, днем пили холодную воду, и только ночью удавалось вскипятить воду и напоить детей чаем, заваренным сеном. Напуганные дети вели себя смирно и почти не плакали. Но самое жуткое было то, что бабушка вот-вот должна была родить. Рассчитывать она могла только на себя и шестилетнего сына. Молила Бога об одном – чтоб ей родить ночью. И Господь услышал ее молитвы. Родила она без единого крика, между схватками приказывая мальчику вскипятить воды и подготовить рваные тряпки. Сегодня это невозможно представить, но она была из тех женщин-крестьянок, для которых роды были таким же естественным процессом, как для животных. У нее был опыт рождения первенца в одиночестве. Это случилось в сенокосную пору, когда она не дошла всего несколько километров до людей и родила в чистом поле одна-одинешенька: перерезала пуповину серпом, завернула младенца в фартук и принесла домой, не пролежав на земле и пары часов…. 
Шестилетний мальчик сам принял и обмыл ребенка, а четырехлетняя девочка держала во рту младенца свой палец, чтобы тот сосал и не плакал. В мокрых тряпках новорожденная девочка находилась на груди у бабушки под телогрейкой целыми днями и только ночью их меняли, полоскали в воде и сушили над открытым огнем поленьев. Ночью дым вытягивался в воздухоотвод, но все равно разъедал глаза и утром все просыпались с головной болью. Днем же было так холодно, что дети часами сидели кучкой под старым одеялом и непрерывно дрожа слушали рассказы старшего мальчика про леших и ведьм… И все же, как бы ни была деревенская женщина живуча, на третий день у бабушки стало заканчиваться молоко. Картошки было мало, в день каждому ребенку она выделяла не больше картофелины, столько же съедала и сама. Кроме небольшой кадушки с капустой, которой тоже съедали на всех не больше горсточки в день, есть было нечего. Только один раз ночью Таня послала старшего мальчика к матери попросить хлеба, и тот вернулся с четвертушкой, передав материны слова, что больше хлеба нет… Как же она молилась тогда за сына, как просила Господа отвернуть супостатов с его пути! Когда он вернулся живой и невредимый, она решила тянуть из последних сил, но ребенком больше не рисковать. Девочка поначалу плакала без еды, потом ей стало так плохо, что она почти все время была в забытьи, лишь иногда еле слышно стонала, когда бабушка, смочив тряпицу в воде, вкладывала ее ей в ротик. Она умирала от голода и уже даже не брала пустую грудь. И бабушка решилась еще раз послать мальчика к матери. Немцы в ту ночь как назло очень долго пьянствовали и орали песни. Близился рассвет. «Беги, сыночек, беги, милый», - сказала она вслед мальчику. Но только он побежал от погреба, как на крыльцо их дома вывалился немец и, заметив на снегу тень, заорал: «Хандехох»! Не услышав ответа, вскинул автомат и пустил очередь… 
Бабушка очнулась на полу погреба.
- Как же ты не вскрикнула? – задала я ей вопрос, отстраненную жестокость которого сегодня я объясняю инфантильным, бесчувственным сознанием моей молодости.
-Последнее, что я помню, это блеск в лунном свете того кольца, которое было на руке у этого немца, - ответила она.
Конечно, она вскрикнула, она не могла не вскрикнуть! Вероятно, это произошло в тот момент, когда он нажал на курок. И потеряла сознание….
Части Советской Армии освободили деревню через полгода, все это время бабушка с детьми провели в погребе. Когда война кончилась, и дед вернулся домой, в живых осталась только младшая девочка. Новорожденная умерла (это странное, невыносимое слово из лексикона бабушки - «спухла») от голода, а средняя девочка промучившись с неделю от дизентерии, умерла в 44-м. Таня и Вася стали восстанавливать хозяйство, родили еще троих детей и всех подняли на ноги. В хозяйстве были и утки, и свиньи, и корова. Но как только заболел дед, живность постепенно истребили, и нищета вновь поселилась в доме. Дети устраивались в городах, у всех были свои заботы, и после смерти отца они навещали бабушку все реже и реже… Она же экономила копеечки со своей пенсии и стремилась помочь детям, чем могла, сама месяцами обходилась без мяса и молока…
Но рассказ о той истории еще не был закончен. Судьбе показалось мало страданий моей бабушки…
«Опосля войны, уже в 46-м году, - рассказывала она мне тихо, как монотонное мерцание свечки, от которой по комнате плыли какие-то ожившие тени в тот вечер - я жала рожь у нас в поле и гляжу - мундир немецкий из земли виднеется. Потянула – а это немец убитый. Как его не заметили, когда сеяли, не знаю, видать землей присыпало… Смотрю, а у него на пальце кольцо с большим камнем. Я узнала бы это кольцо среди тысячи! Это был тот самым немец, точно был он. В душе моей все всколыхнулось тогда, замахнулась я серпом, чтоб изрубить его поганое тело, да только силы меня покинули, осела я на землю, посмотрела на это колечко, сняла, положила в фартук и дома за поленницей спрятала. Зачем? И сама не знаю. Только снится мне в ту ночь этот немец и говорит: «Отдай, Таня, мое колечко»! Я потом целый день, как одержимая ходила: «не отдам! не отдам!» – говорила, люди от меня шарахались. А на следующую ночь он опять снится и опять говорит: «Отдай»! Я себя в руки взяла. «Не понесу», - решила. И думать забыла. А через какое-то время в третий раз он ко мне во сне приходит и умоляет: «Отдай, прошу тебя, Таня, оно - последняя память моя о моих родных». Ну, раз так Богу угодно, взяла я кольцо и принесла ему, одела на истлевшую кость, а уйти не могу… И как стала рыдать! Подняла руки к небу и кричала, кричала только: «Господи! Господи!»…
….Вот оно, это поле, целое поле колосьев, напоенных кровью и потом. Может быть здесь, на этом самом месте тот клочок земли, где родила своего первенца бабушка, где нашел свое пристанище этот фашист, этот дьявол!? Я бежала по ржи, обсекая колосьями в кровь кожу, вырывала их с корнем, швыряла в стороны, рыдала навзрыд, и опустившись на колени, простирала руки к небу и кричала, кричала в безответную высь: «Господи! Господи! Господи!»

(с) С разрешения автора Светланы Н.